Рецензии

Константин Лопушанский полностью отдаёт себя на волю концепта. Его 'Посетитель музея' - настоящий фильм-оксюморон, песчаный замок, возведённый на фундаменте сплошных противопоставлений и омываемый волнами отравленного моря, скрывающего где-то за горизонтом почти что мифический, почти что библейский холм, взобраться на который суждено далеко не каждому. Взобраться, чтобы испустить вопль отчаяния небесам, воззвать к Богу и получить в ответ лишь тишину, прерываемую завываниями бури. Даже если Создатель и существовал когда-то, то теперь он отвернулся от своего творения и игнорирует его мольбы о спасении. Спасении из мира, все обитатели которого (кажется что) уже давно сами мертвы.

Постапокалиптический антураж долгое время превалирует над содержательной частью, демонстрируя зрителю заботливо, практически скульптурно вылепленную композицию (почти что) последнего дня человечества. Огромное выгоревшее кострище эгоизма, на пепелище которого копошатся согнанные в резервации дебилы и те, кто ещё (думают что) сохранили человеческий облик, биполярный мир, населённый, по сути, одинаковыми людьми. Где-то на горизонте плещется море, регулярно отступающее ровно на семь дней, чтобы обнажить своё дно-пустыню, скрывающее останки Музея, места на деле ещё более нелюдимого, чем сузившаяся до размеров помойки Ойкумена.

Проводить параллели с чем-либо здесь было бы попросту вульгарно - Лопушанский не стремится утащить зрителя в бездну метафор, наоборот - он смело ведёт с ним диалог, представляя всё as is, без лишней иносказательности и ненужных сносок внизу страницы. Задающий риторические вопросы посреди звенящей пустоты живой мертвец, основная цель которого - совершить паломничество по дну отступившего моря для того, чтобы потрогать руками саму Историю, здесь выступает не столько проводником по действию, сколько ретранслятором сочащейся с экрана безнадёги. Надувной жилет от опасностей мирских и Библия в качестве защиты от душевной слабины здесь не помогут, и гадание по книге лишний раз подтверждает это, выступая заменой авторским ремаркам.

'Посетитель музея', при всей своей абстрагированности от действительности, оказывается гораздо ближе к жизни по эту сторону экрана, чем можно было бы предположить в начале. Лопушанский добивается по-настоящему хорошего (и от этого ещё более жуткого) реализма в съёмках - здесь настоящая огромная помойка со всем её зловонием и пылью, от которой трудно дышать, настоящий скрежещущий поезд-мусоровоз с битыми стёклами окон (попробуйте найти хоть одно целое) и настоящие обитатели психиатрических лечебниц в качестве массовки (в букете со всеми своими внутренними и внешними уродствами). В какой-то момент и вовсе проскальзывает крамольная мысль, что сама эта периферия обитаемого мира, выбранная в качестве места действия есть утрированное отражение условной провинции, чьё население судит о событиях лишь по долетающим извне обрывкам слухов и мелькающим по немому телевизору иллюстрациям морального растления. Промышленное производство продолжает набирать обороты, несмотря на экологическую катастрофу, и сумасбродная попытка сохранить благополучный вид приобретает черты внешнего сумасшествия и внутренней слабости. Возможно, поэтому живущие здесь хранители метеорологической станции стремятся быть выше кажущихся для них зверьём дебилов, но на деле выставляют себя в ещё более глупом свете, чересчур буквально следуя подсмотренным тенденциям. Женские туфли как пик местной мужской моды не столько отражают разложение человеческой натуры, сколько декларируют звучащее тревожным сигналом отчаяние вот-вот забьющегося в агонии естества.

Кто хочет мудрым быть - безумным будет, а потому религия в 'Посетителе музея' удел, опять-таки, исключительно дебилов, чьи жрецы, по мнению человеков разумных, те же дебилы, только другой крайности, не способные понять, что каждый - сам творец своего бытия. Вот только не во власти идущего путь его, а потому сосущая пустота внутри главного героя, тюрьма внутри тела, наполненная тоской о свободе выбора здесь так и не испытает ожидаемой метаморфозы. Бессмысленность жертвоприношения и беспомощность жертвы, рискующей жизнью, чтобы наконец-то лицезреть смерть - незримая воля будто бы диктует пути всех в созданной Лопушанским вселенной, хотя Бога в ней (похоже что) не существовало и в помине. И именно здесь, вдали от условной (пусть и находящейся при смерти) цивилизации заметно влияние первобытных страхов в качестве первооснов религии, что позволяет режиссёру в контексте фильма контрастнее играть на противоречиях и противопоставлениях, начиная от самых явных - инстинктивной боязни огня в сочетании с огнепоклонничеством дебилов и заканчивая снами главного героя, которые практически неотличимы от бодрствования. Благодаря своим сновиденческим путешествиям внутрь сознания герой и достигает главной цели своего путешествия, не осмысляя тем самым, что физически по-прежнему непостижимо далёк от неё.

Картина беспощадна в своём стремлении найти всему его полную противоположность, лишить возможности допустить даже мысль о том, что надежда есть. Имея внешние черты притчевой религиозной драмы о поиске, фильм Лопушанского на самом деле жестоко спекулирует зрительскими ожиданиями, прикрывая своими метафизическими экзерсисами страшную правду о том, что взывать к Творцу в поисках ответов бессмысленно. И не потому, что Бога нет или потому что он мёртв, и попытка реанимировать религию в то время, как цивилизация уже одной ногой в могиле, будет выглядеть последним отчаянным шагом в попытке уберечь себя от акта некрофилии с собственной верой. Читать пророчества - всё равно, что гадать по книге и стремиться интерпретировать смысл написанного по-своему, когда он очевиден в буквальности своего понимания. Ведь тот страждущий, чья скорбь от рождения так велика, что способна достучаться до находящегося в режиме дисконнекта со всеми Бога, будет слеп и глух, а значит так и не сумеет понять, что именно им наконец-то был получен ответ, и именно ему была дарована возможность увидеть новый рассвет. И безумный вопль его будет вторить множеству голосов, просящих лишь об одном.

Выпусти меня отсюда. Выпусти.

Вскрыл Лопушанского с этой картины. Словно ГГ, пробирающийся через свалку, зритель российского сегмента кинематографа, может быть, наткнется на эту картину. Тогда уж Вам повезло, но отдыха не будет, даже в те моменты, когда кадры сопровождаются спокйным безмолвием герой фильма, резко оборачиваясь, спрашивает 'Кто здесь?'.

С визуальной составляющей все отлично, хоть и ничего удивительного и поразительного, но виды передают масштаб катастрофы, а также заброшенность человека в этот Музей. Звуковое сопровождение - крики, молитвы, звуки металла и сопряженных с ним действий, производственные шумы, что впрочем оправдывает посыл картины.

Что касается смысловой части киноленты, то она преподносит религиозный подтекст, хотя скорее антирелигиозно-социальный. И далеко не одна тема преследует нас на протяжении этого творения, но перечислять - нет смысла, ведь у каждого своё. Символизм также присутствует, хоть и не претендую на полностью верное осмысление всего показанного, но чего только стоит сцена с карликом, вливающего белую жидкость новоиспеченному приверженцу.

Для людей, ожидающих перестрелки автоботов и десептиконов стозначно нет. А так на свой страх и риск.

9 из 10

Еще более горькое послевкусие, чем «Письма мертвого человека», оставляет «Посетитель музея» - бескомпромиссная в своем неофитстве религиозная притча (сам Лопушанский признался в том, что в те годы был неофитом), очень точно выражающая смятение умов в эпоху Кашпировского и Чумака, поиск нетрадиционных, нью-эйджевых откровений, эру экзальтации и отрицания коммунистического атеизма. Снятый в разгар «перестройки» «Посетитель музея» лучше других фильмов той поры изображает угар тех лет, жажду изменить стремительно рушащийся привычный мир. Никогда, ни до, ни после апокалиптическая фантастика Лопушанского не была столь злободневна и мрачна.

Есть в этой картине нечто такое, что делает ее неприемлемой для христианина, и дело даже не в том, что она недвусмысленно делит персонажей на разумных скептиков и религиозно экзальтированных «дебилов», людей с очевидными психическими отклонениями. Скептики не вызывают у режиссера ничего кроме отторжения: они проморгали цивилизацию, привели ее своей наукой к гибели, они изолируют Другое, ненавидят и презирают его. «Дебилы» же несмотря на всю их несимпатичность, ищут истины, и она открывается им как безумным, ибо истина, по мысли режиссера, открывается только безумным.

Герой Виктора Михайлова, турист, пытающийся посмотреть реликвии разрушенного музея, проходит путь от разума к безумию, от скепсиса к экзальтации, становясь для «дебилов» Мессией. Это очень спорный, излишне дуалистический взгляд на проблему веры и неверия, который не учитывает целого спектра людей, образованных, духовно утонченных, верующих, но чуждых экзальтации и безумию (какова та же Настя из «Сквозь черное стекло»). Именно неофит, новоначальный склонен огрублять, упрощать сложность проблем веры и неверия, представлять их в излишне прямолинейном ключе.

«Посетитель музея» снят более изощренно в плане визуальности, чем «Письма мертвого человека», изображение в нем подлинно инфернально (Лопушанский и его оператор Покопцев постарались выразить апокалиптическую атмосферу игрой цвета и тени, почти в духе «джалло» Бавы и Ардженто). Смотреть этот фильм под дисгармоничную музыку Шнитке весьма дискомфортно: многие сцена, кадры, эпизоды невыносимы по своей длительности и статичности (особенно финальный план), что сильно утяжеляет зрительское восприятие, чего нельзя сказать о двух последних лентах Лопушанского («Роль» и «Сквозь черное стекло» смонтированы блестяще, невероятно органично, так что смотрятся на одном дыхании).

Разрабатывая и углубляя тему коллапса цивилизации и человеческой деградации, поднятую в «Письмах мертвого человека, в «Посетителе музея» режиссер активно цитирует Священное Писание, в том числе и напрямую, устами своих персонажей, это нужно ему для обострения конфликтности картины, для более четкого и жесткого противопоставления мирского и Божественного. Снимая о будущем, о грядущей кончине мира, визуально и концептуально ведя диалог с последней книгой Нового Завета, Лопушанский удивительным образом нигде не упоминает о Христе, о том, что конец мира, как его понимает христианство, - это в первую очередь, встреча человечества с Христом, потому это больше радость, чем горе.

В «Посетителе музея» герои-скептики много говорят о том, что жизнь уже невозможна, что цивилизации пришел конец, им вторят религиозно экзальтированные «дебилы», мечтающие о смерти и вопящие: «Выпусти нас отсюда», - имея в виду этот мир. Последние минут десять (если не пятнадцать) герой Михайлова всходит на свою Голгофу, моля Бога ниспослать смерть всем, кто ее ждет. Но разве эта танатофилия имеет отношение к христианству, проникнутому надеждой и верой в осмысленность страданий? Действительно лишь неофит так прямо, почти плакатно может понимать противопоставление Бога и мира в религии.

Снимая притчу о вере и неверии, Лопушанский создал не столько христианский, сколько религиозно-эклектичный фильм вполне в духе своего времени, ибо в разгар «перестройки», когда люди стали понимать, что атеизм и материализм ничего не объясняют, но наоборот лишь запутывают человека на его путях, ведя цивилизацию к гибели, тогда они стали верить самым диким и дремучим суевериям и действительно стали подобны безумным, «дебилам» из «Посетителя музея». По этой причине, как бы этот фильм не отторгал религиозно адекватное, не фанатичное сознание, он не претендует ни на что иное, кроме запечатления духовного климата советской цивилизации, неумолимо движущейся к своему катастрофичному финалу, кроме фиксации смены мировоззренческих парадигм от секулярной к постсекулярной.

Как показал разгул сект на рубеже 80-90-х, радения «дебилов» в «Посетителе музея» - не фантазия художника, а суровая реальность. По этой причине можно сказать, что данная картина, как и «Письма мертвого человека», тоже несет в себе профетический заряд, и как бы она не была по-новоначальному радикальна и чужда адекватной, трезвой вере и взгляду на мир опытного христианина, ее стоит посмотреть хотя бы из-за сбывшихся мрачных предсказаний в отношении человеческого духа, наступления эры нового дремучего Средневековья, фанатизма и фундаментализма, вытеснивших из сферы социального сознания атеистический скепсис.

Выставленные авторами на показ уродства - цивилизационные, личностные, физические - ради размытого, нечётко сформулированного посыла об... экологической катастрофе(?)... цивилизационного тупика(?) в целом просто показ как можно большей фрикичности в людях и даже окружающей среде, что вполне определяемо мной как основные темы и предметы изучения европейским кинематографом, исключая из него итальянский неореализм, французские комедии рубежа 80х-90х годов. Но если принять этот музей уродств как подход в изобразительном искусстве - то вполне можно получать удовольствие от фильма, на границе философствования и креативности докуда существовал вполне себе сюжет, даже хорошо детализированный - огонь в окнах, спас. жилет 'туриста' и т.д., пока он не превратился в сумбур из непонятного набора сцен, мало связанных между собой.

Хотя в этом безумстве существовала красота актёрской игры Виктора Михайлова, но пропавшая втуне за набором кадров, локаций и отсылам к разнообразным фрагментам чувственной реакции зрителя, повторюсь, опять не связанных между собой.